Татьяна Викторова (Страсбург)
Мочульский, критик французской литературы: «говорить о частном, личном и случайном»
Tatiana Victoroff (Strasbourg)
Močul'skij , critique de la littérature française: « parler du particulier, du personnel et du fortuit »
К. В. Мочульский, литературовед и писатель, известен прежде всего как автор монографий о Гоголе, Достоевском, Блоке и Белом, завершающих его творческий путь. Вместе с тем, на протяжении всей своей жизни он выступает как критик: литературные отделы «Одесского Листка», софийской «Русской мысли», парижских «Дней», «Современных Записок», «Нового Града», «Вестника РХД» в разной степени отражают этапы его творческой и эмигрантской биографии, где особое место в 20-30-е гг. принадлежит сотрудничеству в «Звене».
Полиглот, переводчик с нескольких европейских языков, обладавший «даром вживания в чужую мысль», как характеризует его Бердяев, Мочульский посвящает свои статьи разным аспектам мировой литературы, уделяя французской значительное место (обзоры «О новом во французской литературе», статьи и очерки о французских писателях, при многообразии жанровых форм: создание творческого портрета (Марсель Пруст), «духовной биографии» (Андрэ Жид), или импрессионистической зарисовки (Монтерлан).
Доклад, на материале статей, разбросанных в эмигрантской прессе, а также на архивных материалах объединения «Православное Дело» и на личных архивах К. В. Мочульского, стремится осветить особенности его критического подхода в восприятии французской литературы.
1. Наиболее характерным в его прочтении представляется сосредоточенность на «случайном» («автор – любитель быть может случайно нашел то, чего не могли найти драматурги профессионалы», замечает он, напр., по поводу пьесы Шериффа на французской сцене ). Критик формулирует эту оптику как сознательный подход в преодолении «объективизма» формалистов или же поиска «единого чувства жизни» критиков-систематиков, которые «в поисках целокупности восприятия мира производят опустошение […]. Следовало бы наоборот: условиться говорить только о частном, личном и случайном, обходиться без понятий финальности и эволюции» .
Это ведет к выработке особых приемов критического анализа: на нескольких страницах «с необыкновенной точностью и выпуклостью даны едва ли не исчерпывающие формулы, могущие служить ключом к личности и творчеству автора» (М. Кантор об анализе Мочульским Жида), а также определяет круг выбранных для анализа авторов: его подход «скорее историка литературы, чем обозревателя, откликающегося на злобу дня». Этот выбор (Моруа, Пеги, Жид...) характеризует, в частности, формирующуюся духовную ориентацию критика.
2. Вместе с тем, «взгляд» критика при анализе французской литературы органично переключается на русские имена (разговор о Жиде или Брукнере восходит к Достоевскому) – подобно тому, как анализ русских писателей восполняется созвучиями с западными: Достоевский «за много лет до Пруста, Джойса, символистов и экспрессионистов разбивает условность логической литературной речи и пытается воспроизвести поток мыслей и образов в их непосредственном ассоциативном движении» , меж «реализмом Достоевского и фантастикой Гоффмана нет качественной разницы» или же разговор о Брюсове вырастает в размышления о французском стихе. Основным «методом» становится выстраивание «духовных созвучий» и параллелей, сообразно с ориентацией поисков К. В. Мочульского начала 30-х гг.: литература становится духовным пространством диалога критика и писателя.
3. В 40-е годы это приводит к созданию «духовных биографий» русских писателей: по-прежнему опираясь на факты и детали, которые могут показаться частными, Мочульский выстраивает внутренний путь художника, стремясь «найти ответ на вопрос о том, как человек обретает самого себя, свое религиозное призвание» (Ю. Терапиано).
Подобно тому, как его очерки о французских писателях на страницах периодики были предназначены для читателя – эмигранта, его монографии о русских писателях адресованы, в том числе, для французского читателя, о чем свидетельствует переписка, отражающая его озабоченность перевода ми . В этой роли посредника меж двумя литературами, в восприятии французской в последние годы жизни Мочульского особое значение имеет общение с о. Львом Жилле и его литературный круг интересов: на Лурмель у матери Марии Скобцовой возникает своего рода «литературный кружок», и, как результат этого сотрудничества, – мистерии матери Марии и размышления Мочульского о Пеги.
Таким образом, вырисовывается перспектива и интерес изучения творческого наследия Мочульского – критика французской литературы периода «Звена». Как бы ни были скромны эти сочинения, они являют собой своего рода «опавшие листья», включающие опыт импрессионистической эссеистики символистов, элементы компаративистского анализа, при нарастающей философско-религиозной тональности. В этом разнообразии критических подходов все связывается через призму личного восприятия, уводящего нас от критики в академическом смысле слова, а искусству отводится его предопределяющая роль. «Или все должно стать искусством, или искусства вообще не надо», записывает Мочульский незадолго перед смертью; случайное, мимолетное отражает вечное, – возвращая читателя к бодлеровской формуле современного искусства.