Владимир Хазан (Иерусалим)

К некоторым подтекстам французской литературы в произведениях эмигрантских писателей (Б. Поплавский и А. Жарри) 

Vladimir Hazan (Jérusalem)

De quelques réminiscences littéraires françaises dans les œuvres des écrivains émigrés (Boris Poplavskij et Alfred Jarry)

1. Существование эмигранта в отрыве от родной «почвы и судьбы» неизбежно влияет на литературную микро-форму: новый культурный контекст порождает подтекст как способ конвенционального диалога художника с чужой средой, необходимого для его творческого приспособления к ней. Широкий пласт русской литературы в изгнании причудливо функционирует в пространстве культурного раздвоения между «своим» и «чужим», в прямом смысле – «родным» и «вселенским», между традицией отечественной словесности и новым национально-географическим и социально-историческим опытом.

2. Изучения требует освоение русскими эмигрантами французской литературы как культурного макротекста – не только как богатого источника художественных референций и возникающей на их основе цитатно-интертекстуального слоя (ср., напр., в стихах М. Талова из сборника Любовь и голод (1921):

Последние деньги я истратил на фиалки,
Лишив себя обеда.
Руками дрожащими ей протянул их, –
Зачем?.. Они были брошены ею в ветер,

что является прямой цитатой из Гаспара-полуночника [ Gaspard de la nuit ] А. Бертрана: «Et le Raffiné se panadait, le poing sur sa hanche, coudoyant les promeneurs, et souriant aux promeneuses. Il n'avait pas de quoi dîner; il acheta un bouquet de violettes» ), но и важном в аспекте глубоких духовнотворческих рефлексий, приобретших сильное художественное заострение благодаря «вынужденном у», но благословенному соседству.

3. Среди русских писателей-эмигрантов второго («незамеченного») поколения одной из самых аттрактивных в исследовательском смысле является фигура Бориса Поплавского как знатока французской истории («Вчера вечером познакомился с Поплавским […] Книжник, начетчик – по переплету с ошибкой на пять лет определяющий возраст книги – влюбленный в историю Франции – он оставил во мне немало слов», Дневник В. Сосинского, запись от 2 декабря 1924, ОР ИРЛИ, ф. R I, oп. 25, ед. хр. 581, л. 77) и литературы («Единственный из русских монпарнасцев, он следил за французской литературой и знал то, что в ней было наиболее интересным. Уже в начале тридцатых годов он утверждал, что “один Арто стоит всех сюрреалистов”. А кто тогда замечал Арто, даже среди французов», Эммануил Райс, «О Борисе Поплавском», Грани , 1979, № 114, с. 165). О влиянии на Поплавского французской литературы (Ж. де Нерваль, Лотреамон, Рембо, Бодлер и др.) говорилось многократно, однако сама эта проблема далека от исчерпания, в особенности если учесть ее неповерхностность и многослойность – вплоть до, скажем, сопоставительных структурно-стилевых конвенций поэтики Поплавского и балетных коллажей Е. Satie (1866-1925) c его многовариативными и многоперсонажными сценами-ассоциациями, в которых, разнообразно варьируясь и отклоняясь, звучит единый лейтмотив (типа знаменитого «Парада», ср. с «Последним парадом» Поплавского) и подобн.

4. Предметом нашего сообщения является проблема художественного двуединства Поплавского – наличие в нем христианско-метафизического и кощунственно-иронического, ребячливо-игрового начал (ср.: «Он напряженно и глубоко – по-своему – верил, хотя у него от высокого метафизического взлета до горчайшей иронии расстояние бывало тоньше волоска», Эммануил Райс, «О Борисе Поплавском», Грани , 1979, № 114, с. 162), которые находят выражение в его поэтике в том числе как литературные претексты. Наиболее адекватно и рельефно этот дуализм отражен в романе Аполлон Безобразов (АБ), в особенности если иметь в виду его текстологическую историю, тесно связанную с авторской переработкой содержания и концепционными переакцентировками. Это заставляет внимательней вчитаться в подтекстные пласты романа. Среди важных подтекстных фигур АБ следует назвать А. Жарри (1873-1907), выполняющего наряду с функцией «подражательного» текстового источника (см. труднообъяснимый случайными причинами параллелизм сцен ‘у динамометра' в Суперсамце ( Supermâle ) и АБ) , существенно концептуальную роль, возможно, вообще эксплицирующую замысел романа. Мы исходим прежде всего из того, что «Жарри-подтекст АБ» дает о себе знать в главах, напечатанных при жизни Поплавского в Числах -5 (1931) и затем отвергнутых автором. Как известно, причиной этому послужило резко критическое заявление Д. Мережковского (чье Неизвестное евангелие оказалось соседом АБ в том же номере Чисел ) об оскорбительной профанности АБ. Мережковский, безусловно, имел в виду заключительную сцену (романа?), где главный герой комментирует евангельский эпизод воскресения Лазаря: «– Знаете ли вы, что Лазарь сказал, когда Христос его воскресил? – Нет, а что вы думаете? – Он сказал “merde”» . Трудно предположить, что появление этого слова в тексте, который, между прочим, снабжен эпиграфом из Деяний и суждений доктора Фаустроля , патафизика , вне всякой зависимости с Жарри, который едва ли не дал ему прописку в изящной словесности или, по крайней мере, привлек скандализирующее внимание.

В связи со сказанным в сообщении анализируется важный смысловой треугольник АБ – Поплавский – Мережковский – Жарри.